Защита своих

Протекционизм - необходимый инструмент разгона. Пару десятилетий назад меня изрядно впечатлил пример из модной тогда в нашей стране книги Economics. Производитель А может за день сделать один стол или два стула, а производитель Б — два стола или три стула.

Ясно, Б лучше по всем показателям. Но за время, необходимое ему для изготовления одного стола, он создаст всего полтора стула. Ему выгоднее сосредоточиться на столах, оставив А стулья. Слабый производитель находит себе место в общем хозяйстве, а суммарная производительность труда от его разделения растет в полном соответствии с многотысячелетним опытом.

Из подобных рассуждений давно выросла концепция свободной торговли. Мол, если снять все барьеры между рынками разных стран, то каждая из них впишется в получившееся единое всемирное хозяйство. Пусть даже и неожиданным, на первый взгляд, образом.

Падение цены меди на мировом рынке подкосило социальные программы президента Сальвадора Альенде, ускорило износ основных фондов (стало труднее покупать запчасти), вызвало массовое недовольство (его немало подогрели интриги Соединенных Штатов Америки — но изначальная причина была объективна) и, наконец, породило вооруженный переворот под предводительством Аугусто Хосе Пиночета Угарте. Но через несколько лет чилийцы обнаружили не занятую на рынке США нишу: несколько экзотических чилийских фруктов пришлось северо­американцам по вкусу. Вся страна сосредоточилась на их экспорте и выращивании. Даже вузовские профессора подрабатывали заворачиванием каждого плода в отдельную бумажку для защиты от повреждений в дальней дороге. С денег, накопленных фруктопродажей, началось возрождение экономики.

Подобные примеры копились повсеместно с незапамятных времен и вроде бы вполне подтвердили теорию свободной торговли. В конце концов они вылились в общее соглашение по тарифам и торговле (GATT — general agreement on tariffs and trade) и выросшую из него Всемирную торговую организацию (WTO — world trade organization). Их участники сократили свои права ограничения входящих товарных и исходящих денежных потоков. И мировая экономика несколько десятилетий подряд развивалась быстро и почти без сбоев.

Но зачем вообще нужны специальные соглашения о свободе торговли? Ведь даже из простейшего примера в Economics очевидна ее польза. А кто будет действовать против собственной выгоды? Кто по доброй воле закроет приток в свою страну дешевых товаров, тем самым поднимая себестоимость собственного производства (возрастет либо цена оборудования, либо — ради компенсации подорожавшего жизнеобеспечения — зарплата) и снижая конкурентоспособность своего экспорта?

Кто угодно. Ибо учебный пример — как и в любом другом учебнике — рассматривает только факторы, преподаваемые в данный момент, оставляя в стороне всю естественную сложность и многогранность реального мира. В данном случае не учтена прежде всего ограниченность рынка.

Если каждый день находятся покупатели на два стола и два стула — выгоднее всего поделить работу между А и Б тем способом, что указан в первом абзаце. Но что если покупателям нужен всего один стол ежедневно? Тогда Б может, сделав его, за оставшиеся полдня, чтобы не простаивать, смонтировать полтора стула, предоставив А лишь остаток рынка стульев. Если же и стул нужен всего один, то Б может вовсе не пустить А на рынок, дабы свести потери собственного рабочего времени к мини­мально возможным.

Теория свободной торговли зарождалась, когда производительность труда в большинстве массовых отраслей была на порядки меньше нынешней. Любой товар находил покупателя без особых сложностей. Появление новых и совершенствование существующих производителей неизменно окупалось.

Впрочем, даже тогда новую для страны промышленность было трудно развивать, если где-то поблизости она уже действовала в полную силу. Ибо создание с нуля и освоение созданных мощностей требует немалых затрат, а их не окупить, если рыночная цена определяется уже существующим производством, давно возместившим все вложения в его создание и ныне прибыльным даже при минимальном валовом доходе.

Председатель палаты общин британского парламента сидит на мешке с шерстью — древнем символе богатства Англии, нажитого экспортом руна тамошних овец. Дабы их стало больше, короли Генрих VII и Генрих VIII Тюдоры приняли даже серию законов, позволивших землевладельцам огородить под пастбища общинные земли. Но расцвет английской экономики начался с запрета на экспорт шерсти. Нидерландские прядильщики и ткачи остались без работы, зато в Англии соответствующие производства росли как грибы — благо крестьяне, разоренные огораживанием, под угрозой голодной смерти или сурового наказания за бродяжничество были готовы работать за вознаграждение, какое еще недавно стыдно было подать как милостыню. Да и впоследствии каждую новую отрасль английской промышленности заботливо ограждали законами. Только обретя наивысшую в тогдашнем мире производственную мощь, англичане стали пропагандировать свободу торговли.

Прислушались к ним далеко не все. По другую сторону Рукава (la Manche) министр финансов Жан-Батист Кольбер выращивал французскую промышленность всей мощью государства: от ограничений импорта и субсидий до создания казенных мануфактур. Только век спустя его преемник Анн Робер Жак Тюрго, спросив окрепших промышленников, чем помочь им, услыхал в ответ: laissez faire — позвольте действовать (то есть: не вмешивайтесь в наши дела — и этого хватит).

На протяжении большей части XIX века промышленность бесчисленных германских государств также росла под надежной защитой. В 1830-е годы Фридрих Лист создал даже теорию протекционизма. В 1870-м почти все немецкие капли, кроме Австрии, слились в империю, и ее таможенная политика еще ужесточилась, ограничивая импорт при поощрении экспорта.

Российский протекционистский таможенный тариф 1891 года разработали совместно министр финансов Сергей Юльевич Витте и выдающийся (в том числе и по целостной многогранности интересов) ученый Дмитрий Иванович Менделеев. Тариф принудил западноевропейских промышленников создавать производства в нашей стране. Что соответствовало взглядам Менделеева: тот считал несправедливым разделение добычи и переработки сырья, полагал иностранные инвестиции эффективным средством накопления собственного капитала ради последующего вытеснения им иностранных вложений, доказывал моральную и экономическую ущербность финансовых спекуляций по сравнению с производством.

При сравнительно недавнем экономическом буме, когда востребовалось едва ли не все производимое, свобода торговли мало препятствовала созданию новых производств и даже целых отраслей, способных конкурировать с уже существующими в других странах. Но даже тогда, скажем, мировые автомобильные успехи Японии, а потом и Южной Кореи в немалой степени были порождены закрытостью их внутреннего рынка.

Нынче же у нас кризис. Да и до него благополучие царило далеко не на всех направлениях. Так, всю мировую потребность в дальних пассажирских самолетах большой и средней вместимости легко удовлетворяют всего два производителя — американская компания Boeing и европейский консорциум Airbus. Трудно сказать, в какой мере разорение постсоветского авиастроения вызвано их усилиями. Но ясно: они предпочтут поставлять нам свою продукцию на самых льготных условиях, лишь бы наши КБ и заводы не попытались возродиться и конкурировать с ними.

До вступления в ВТО можно договориться о защите нескольких существующих отраслей, но только на считанные годы. А уж о развитии у себя чего-то нового и думать не приходится. Существуй нынешняя ВТО полувеком раньше — не пришлось бы нам спорить, японские или германские автомобили лучше: рынок был бы поделен между французской продукцией для экономных, британской — для желающих выделиться, германской — для ценителей технологической роскоши и американской — для всех остальных.

Вступление России в ВТО гарантирует невозможность рывков, сопоставимых не то что с советской, но даже с виттевской индустриализацией. Может быть, как раз потому нас туда так усиленно заманивают?