Ликвидация как класса

В мое школьное время курс истории оптимистично описывал и сам лозунг ликвидации кулачества как класса на основе сплошной коллективизации, и запущенный под этим лозунгом процесс. В перестроечные годы правилом хорошего тона стала резко отрицательная оценка всех событий советского периода отечественной истории, включая коллективизацию сельского хозяйства. Сейчас массовой постепенно становится компромиссная трактовка: дело в целом полезное, но сопровождавшееся множеством неприятных побочных эффектов, предвиденных лишь частично. Один из них — заметная смертность среди раскулаченных: из сотни миллионов тогдашних российских крестьян высланы из родных мест и (или) сосланы на поселение в определенных местах примерно 1,8 миллиона; около 1/10 из них умерли по причинам, хотя бы косвенно связанным с переселением; еще несколько тысяч казнены или умерли в местах лишения свободы за уголовные преступления — вроде убийства активистов коллективизации или поджога колхозных складов.

Во всех этих мнениях о делах, недавних по меркам отечественной истории, одна подробность неизменна. Массовое сознание нескольких поколений — и у нас, и за рубежом — считает уничтожение личностей, входящих в конкретный класс, неотъемлемой частью ликвидации самого этого класса.

В последние десятилетия дело осложняется еще и путаницей в трактовке самого понятия «класс». С нелегкой руки социологов, пустивших в оборот термин «средний класс», сейчас чаще думают об имущественной стороне жизни: мол, если станочник, программист и владелец мелкой лавки получают один и тот же доход, то и живут они практически одинаково, и общество к ним относится тоже практически одинаково. Но в политической экономии, возникшей еще задолго до социологии, класс — место в общественном разделении труда. У программиста куда больше общего со станочником (даже получающим в несколько раз меньше), чем с лавочником (пусть у них доходы и равны). Программист и станочник создают нечто новое, тогда как лавочник только способствует передаче этого нового от производителей потребителям (он попутно еще и выясняет сведения о потребностях — но это уже побочный эффект его деятельности, для него самого не очень важный).

Основоположники политической экономии рассмотрели только главное разделение — на трудящихся и владельцев того, над чем трудятся: в начале исследования невозможно уяснить все тонкости сложной структуры и поневоле приходится ограничиться ключевыми чертами. Увы, их последователи в основном занимались осуществлением некоторых рекомендаций теории, а потому не располагали досугом для широкого фронта исследований. Так, интеллигенцию сочли не классом, а только прослойкой. Этот термин, вовсе не предусмотренный классиками, вдобавок игнорирует качественные различия нескольких видов умственного труда: например, драматург и композитор меньше похожи на актера и музыканта, чем на конструктора, а прикладная наука ближе к инженерному искусству, чем к фундаментальным научным исследованиям. В позднесоветские времена политическую экономию по сути превратили из науки в религию: исследования в ней заглохли.

Отголосок изначального понимания термина «класс» сохранился разве что в термине «ликвидация». Он происходит от латинского «liquor» — «жидкость» и дословно означает перевод в жидкое состояние. Как известно, жидкость заполняет любую предоставленную ей форму. Политэкономы имели в виду, что вследствие изменения общества в целом и общественного разделения труда в частности люди, занимавшие какие-то позиции в прежней структуре, находят иные позиции в новой. Причем без прямого приказания свыше, а просто в силу новых обстоятельств. Станислав Ежи Бенонович де Туш-Лец сказал: «Жизнь принуждает нас ко многим добровольным поступкам».

История давно доказала: даже при самой резкой смене общественной структуры — невзирая на ее название «революция» («переворот»), подразумевающее переход с низших позиций на высшие и обратно и выраженное в строке Эжена Эдена Потье «Nous qui n’étions rien, soyons tout» (в русском переводе — «Кто был ничем, тот станет всем») — большинство представителей любого класса старого общества оказывается на сходных уровнях нового.

Так, в ходе нашей Гражданской войны в Красной армии было больше офицеров, получивших этот статус еще в имперские времена, чем в Белой, хотя большевики отстаивали общество без сословий, где офицеры, на первый взгляд, лишались многих былых привилегий. В государственном аппарате, сформированном по результатам Октябрьской революции, явное большинство составили старые служащие, включая некоторых высших чиновников (так, член инженерного совета Министерства путей сообщения империи, активный участник Февральской революции, создатель первых в мире тепловозов Юрий Васильевич Ломоносов имел одно время полномочия народного комиссара, хотя и возглавлял не весь комиссариат, а только отдельные его службы). В советском правительстве ключевые посты занимали сыновья инспектора народных училищ Симбирской губернии действительного статского советника (что равно генерал‑майору) Ильи Николаевича Ульянова, богатого зернопроизводителя и зерноторговца Давида Леонтьевича Бронштейна, потомка старинного итальянского дворянского рода Василия Николаевича Чичерина… Важнейшие роли в наших перестройке и рынкостроительстве тоже сыграли люди, в советское время пребывавшие на весьма заметных ролях, и их родственники.

Одну из причин сохранения общественного положения большинства представителей ликвидируемых классов кратко изложил в статье «Удержат ли большевики государственную власть?» на рубеже сентября–октября 1917‑го Владимир Ильич Ульянов: «Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами, и с Брешковской, и с Церетели. Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством, нести будничную, ежедневную работу управления в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники. Мы требуем, чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато было оно немедленно, т. е. к обучению этому немедленно начали привлекать всех трудящихся, всю бедноту». Понятно, это касается не только государственного управления, но и почти любого рода деятельности. Поэтому сразу после изменения структуры общества навыками, необходимыми для пребывания в верхних слоях, обладают почти исключительно те, кто и ранее там находился. Те же, «кто был ничем», обретают всего лишь надежду обучиться, чтобы «стать всем».

Увы, невозможно гарантировать каждому участнику ликвидируемого класса сопоставимое место в новом общественном разделении труда. Вероятность выпасть из общества невелика — но пугает многих. Поэтому в борьбу за сохранение своего класса втягиваются даже те, кому куда легче найти себе новое занятие. Так, значительная часть кулаков — сельских ростовщиков, которые, в отличие от городских, дают кредиты и получают доход не деньгами, труднодоступными на селе, а натурой, — располагала неплохими по тому времени знаниями (в том числе и по экономике) и поначалу была востребована в управлении коллективными хозяйствами. (Им частные займы не нужны: коллектив — даже из бедняков — может заменить часть кредитов взаимопомощью, а часть получить у государства, не имеющего возможности работать с каждым крестьянином отдельно.) Но слишком многие кулаки цеплялись за отживающее место всеми способами, включая откровенно преступные, и вынудили изгонять из села всех связанных с этим бизнесом, не вникая в надежность их лояльности. Подобные эксцессы и придали термину «ликвидация» значение «истребление».

Надеюсь, к предстоящему в довольно скором будущем очередному изменению структуры глобального разделения труда (ввиду очевидного исчерпания возможностей нынешней системы) мы сумеем подготовиться достаточно заблаговременно, чтобы все люди и страны нашли в новой системе приемлемые для себя места и не обвалили планету в новую гражданскую войну.