Связь науки с технологическим развитием в России фактически разорвана с первых постсоветских лет, когда из традиционной советской связки «отраслевой НИИ или КБ — научно-производственное объединение — производство» выпало звено инжиниринга. Как мы помним, за инжиниринг — то есть за превращение «лабораторных» технологий в промышленные — отвечали научно-производственные объединения. В них проводились научные исследования и разработки наряду с их освоением в производстве и выпуском продукции. В структуре этих объединений, как правило, были научно-исследовательские, проектно-конструкторские, технологические организации, опытные производства и промышленные предприятия. Родившееся в НПО технологическое решение сразу же тестировалось и внедрялось в промышленное производство.
В 1990‑е годы во многих отраслях это звено пропало, да и сама отраслевая наука начала постепенно отмирать. Что сегодня, придя на место НПО, даст ей шанс возродиться? Чтобы понять, возможно ли собрать эту цепочку заново, есть смысл обратиться к международному опыту.
В конце 1970‑х на американских производителей микроэлектроники произвело огромное впечатление то, как стремительно Япония догнала США в производстве микрочипов. Для американцев, которые были уверены, что оставили ближайших конкурентов далеко позади, быстрый выход японцев на этот рынок со своим конкурентным роботом более высокого качества по низкой цене стал шоком. Начали разбираться, как это произошло, и обнаружили удивительную вещь: оказалось, что японцы создали при поддержке государства крупные ассоциации производителей электроники (прежде всего чипов), куда вошли исследовательские организации и университеты. Эти ассоциации скоординировали деятельность огромного числа игроков, мобилизовав существенный ресурс: не за счет какого-то одного большого государственного вливания или программы, а объединившись по принципу консорциума. Реагируя на это, американцы были вынуждены пойти на изменение собственного антимонопольного законодательства (одного из самых строгих в мире), чтобы разрешить высокотехнологическим компаниям объединяться для решения исследовательских задач. Несколько позже этим же путем пошли европейцы, запустив трансграничные рамочные программы исследований, в которые вовлечено множество игроков.
В сегодняшней России, судя по всему, функцию советских НПО должны выполнять аналогичные исследовательские и создающие разработки консорциумы. Организационно-правовая форма, конечно, должна определяться с учетом национального законодательства, а конкретные механизмы управления — теми участниками, которые у нас в стране есть. Но другого пути объединения усилий, кроме таких проектных консорциумов с общей интеллектуальной собственностью, взаимной ответственностью участников и возможностью выстраивать долгосрочные стратегии, для нас сегодня не существует. А при этой схеме государство будет понимать, что оно поддерживает не какую-то отдельную компанию, а проблемно-ориентированный проектный консорциум, перед которым стоят конкретные задачи.
Что касается финансирования таких консорциумов, то самое оптимальное, на мой взгляд, частно‑государственное. И речь не идет о том, хватит ли денег у государства, или о социальной справедливости, потому что бизнес все равно все возвращает налогами. Речь идет о частных деньгах: если ты вкладываешь свои средства, ты захочешь получить их обратно и будешь пристально следить за результатами работы. Эту форму в науке в свое время проверили скандинавы. У них были проблемы с финансированием крупных проектов: сроки затягивались, затраты росли… И государство потребовало, чтобы их софинансировал частник. Это позволило навести порядок: инвесторы начали бороться за экономичность и жестко отслеживать сроки.
Вопрос в другом: готова ли Россия к такой форме работы? Подобного рода опыт у нас утрачен. Но если мы хотим вовремя выводить новую продукцию на рынок, придется пойти по этому пути — иначе мы каждый новый самолет будем выкатывать на летное поле через 20 лет, в тот момент, когда наши конкуренты уже выкатят две новых модели. И неважно, что на момент идеи мы опережали всех: продукт мы будем получать с опозданием на десятилетия. Поэтому сейчас, в условиях экономического спада, нам придется многому учиться: в первую очередь — работать на результат, а не строить фальшпанель, как иногда у нас бывает. Мы рассказываем, что у нас полно консорциумов: вперед выходит один получатель, который выводит с собой кучку аффилированных участников и забирает деньги. Участники берут свою маленькую толику и удаляются, а получатель осваивает приобретенные средства. Чтобы этого не было, придется учиться строить результативные проектные консорциумы.
Кстати, одной из попыток реализовать идею консорциумов в России стало создание технологических платформ: в 2010 году было принято решение об использовании такого инструмента частно‑государственного партнерства в научно-технологической и инновационной сфере. Технологические платформы задумывались как площадки, на которых отраслевые игроки могли бы общаться, координировать свои НИОКР, развивая рынок высокотехнологичных товаров и услуг. Сегодня всех интересует судьба этой инициативы, которую периодически называют мертворожденной, что, на мой взгляд, неверно.
По замыслу, платформы должны взять на себя несколько функций. Первая — экспертная: компетентные люди из промышленности, высшего образования, науки, технологического консалтинга взялись за экспертизу по многим вопросам, имеющим технологическую основу при разработке политики. Вторая — лоббистская. У техплатформ есть легализованный лоббистский ресурс, возможность продвигать отрасли или сектора определенного технологического домена в качестве дальнейшего объекта развития политики. И третья — организационная. Изначально было задумано, что техплатформы как раз и станут основой для формирования консорциумов, но пока в эту сторону движется их меньшая часть. Всего на 2015 год в России их было 35.
В 2014‑м Центр стратегических разработок провел исследование действенности этих площадок: обнаружилась прямая связь между малой эффективностью программ и низким качеством подготовки документов планирования. А если нет проработанной документации — нет и консенсуса относительно целей и задач работы. По нашим данным, 15 платформ (42%) имели самый высокий уровень готовности документации, 10 — средний, 6 — самый низкий, 4 — не представили актуализированную версию программы. В целом можно сказать, что наши техплатформы ориентированы на развитие на российском рынке и не обеспечивают глобальной конкурентоспособности. Научно-исследовательские приоритеты и планы коммерциализации прорабатываются ими на довольно низком уровне, а их влияние на развитие профессионального сообщества и трансляцию новых стандартов в академическую и образовательную среду пока незначительно. Поэтому вопрос создания научно-технологических цепочек остается открытым.
В России явно назрел момент, когда наука, технологии и инновации должны рассматриваться как единый комплекс: чем меньше барьеров, тем проще. А лучше, чтобы это был единый сплав. Развитые государства, финансируя научные исследования, стремятся управлять развитием науки как частью масштабного социального института («наука и технологии» — S&T), рассматривая ее как одну из ведущих производительных сил и инструмент обеспечения технологического и социально-экономического прогресса. Страны-лидеры ориентированы на то, чтобы ускорить преобразование научных знаний в технологии, а технологии, в свою очередь, — в продвигаемые на рынок полезные продукты. Таким образом, формируется специальный комплексный институт «наука, технологии, инновации» (STI — Science, Technology, Innovation). Научно-технологическая политика STI ориентирована на то, что наука выступает рыночным институтом и — как технологии и инновации — представлена на глобальном рынке. Основные лидеры STI в мире — США, Япония, Евросоюз, Южная Корея.
Старую организацию науки, предполагавшую некоторое автономное существование ученых, мы унаследовали после Второй мировой войны: по этому пути шли разные страны, в том числе США и СССР. Усилия по объединению, конечно, предпринимались: советские НПО — яркий тому пример.
Но этот барьер все же существовал. В последние 10–20 лет одна из ключевых задач для развитых стран — снять этот барьер, чтобы сократить время движения от идеи к полезному продукту. Часть стран, переходя к STI, прошла реформу в 1990‑е годы, кто-то начал этот процесс в 2000‑е, теперь наша очередь. Мы не сможем скопировать чужой опыт: у нас другая структура экономики, другие игроки, другая организация научной сферы — но общее движение, которое мы должны осуществить, лежит в этом русле.
Начать дискуссию